Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

шерсть чешут и прядут. Тогда еще пряли, Серега, хлеб сами пекли. — Дядя Степан вздохнул. — Хлебом дорожили, Сережка. Теперь вот деньги платят, хлеб в магазине продают. Какой бабе лень месива наварить, наберет пять буханок, намнет с картошкой, с помоями — и поросюхе. Тогда это б дикостью показалось… Ну вот, бабы запоют, Алена Михайловна как зальется — куда! Однажды зашел ко мне Василий Кибиткин, поджидал кого-то он и заглянул. «Ну, Алена, говорит, тебя на эстраде только показывать!» А я, брат, вспомню, как учительница перед ним на колени пала, каким голосом говорила ему, что боится огласки, у меня все нутро и перевернется. Думал силой его в руках удивить. Взялись меряться, у него жилы надулись на шее, напрягся он так, что воротничок лопнул. Положил мою руку. Но своею потряс. «О, говорит, да ты клещ! Да он, Алена, у тебя настоящий мужик!» — и потрепал меня по плечу с покровительством. А это покровительство для меня было еще противнее, чуть я, брат, не кинулся на него. Справился с собой, пойдем-ка, говорю, Василий. Увел его к Орловским, к старикам твоего батьки, они самогонку делали хорошую, Напились с ним, и начал я, дурень: едва он ко мне, я его — к Орловским, а потом куда и подале, лишь бы с глаз Аленки убрать. Так-то… Сам я попивать начал в их компании. А потом слышу как-то, Алена Михайловна моя и говорит вроде и не мне, а матушке или самой себе: «Председатель сказывал, будто в Тихвине на механизаторов учить стали мужиков…» Я — молчок. Смекаешь? Вечером слышу, уж матушке на кухне толкует:

«В Тихвине на механизаторов мужиков учить будут. Сказывали, покшеевский Родька едет учиться туда». — И вздыхает моя Алена. А у меня-то, дурака, мысля: ужли меня в город спровадить желает? И кровь-то мне в голову, Серега, ударила. Но сдержался и затаился. А она все про эту школу поминает! Ни к селу ни к городу, ни с того ни с сего: сядем вечерять, проговорится об этом. Да что такое? Вот дурень был, Серега… Извелся весь, ну, думаю, проклятая, сделаю я настоящую проверку. Не верь, думаю, коню в поле, а бабе в доме! Оседлал однажды утром лошадку — и в Тихвин. Шоссе тогда и в помине не было, понесся я туда. На Московской улице там жила семья из Потемкина, у них наши всегда останавливались. Творогу я им гостинца привез, отдал, лошадку привязал и в город. В школе узнаю, на механика — можно учиться, но и жить надо здесь, а при лесном техникуме есть класс, где можно заочно заниматься. Ежели заочно, то и паспорта не нужно, справка из сельсовета и свидетельство за семь классов. Семь классов у меня до войны были кончены, а без справки мы в ту пору из деревни никуда не ездили. Я все эти показал, пишите заявление, говорят. Я написал. И вижу, с радостью меня, бывшего фронтовика, оформили, выдали программу, книжки под расписку. Приезжайте, говорят, через две недели, мы вам печатные лекции дадим. И вернулся я домой, Серега, студентом, каково?

«Вот, — говорю своей Алене Михайловне, — буду учиться, поступил в техникум!»

А в ту пору, Серега, не как теперь, любой мужик норовил бежать в город: на трудодень не платили у нас… Гляжу, Алена моя в лице изменилась, за голову схватилась — и в боковушку! Мать на кухне завыла! В один голос завыли: рябой дьявол, связался с этой кумпанией, пьяница, в город бежать от нас! Меня забрюхатил и бежишь теперь! Ревут неподдельно обе, Серега, и старая и молодая, а у меня-то праздник в груди радостный мотором крутит. Вот дурень какой был я, Сережка! Не говорю, что заочно, петухом похаживаю по горнице, а рев ихний — музыка сладкая для меня, дурака! Бутылку померанцевой я привез из города, тогда ее из бочек еще продавали. Я литровку и привез. Поставил на стол. Не реветь! Закуску на стол! Как они у меня завертелись, брат! Не сдержался, изложил им, что дома жить буду, а в город наезжать только… Каково, Сережка? Как ты обмозгуешь такое ее поведение, что про механизаторов все говорила? Как, дурень? И я не мог понять тогда, Сережка. А нутром-то своим бабьим чуяла, что есть возможность для меня в механики пойти. И в голове у нее не было, чтоб я уехал, а что к технике мне надо прилипнуть, чуяла. И вздыхала по этому вопросу. Вот тебе и баба, дурень ты! А с тобой Верка-то об чем будет вздыхать, когда чует, что ты в кусты норовишь? Что она путное тебе нутром-то своим выскажет, когда ты прежде о женитьбе бормотал ей, а потом отвернул? Вот тебе и клюква отсюда, и корье. А был бы ты ей свой, и разговор бы нашелся!

— Дак ты закончил техникум, дядя Степан? — спросил Сергей.

— Закончил. Как же.

На лице Сергея было недоверие.

— И корочки есть?

— Есть. — Дядя Степан достал из ящика комода темную книжечку и подал Сергею. Тот посмотрел.

— А чего ты столько лет в трактористах простых ходил, а не в начальниках?

— Тоже из-за дури своей тогдашней, Серега… Поздно уже, сейчас Михайловна моя явится. Но скажу тебе. Тогда эмтээсы были. За Потемкином, в бору, где теперь нефтесклад, там станция была. Когда закончил учебу, поступил на станцию механиком. Ох! Тракторов мало было, Сережка! Теперь в одном нашем Михалеве их восемь штук, а тогда в эмтээсе на все шесть деревень их было шесть. Старые, только и чинили их. Но ничего… Ребятишки у меня уже росли, я в мастерских часто и ночевал — пропасть работы. Утром выпустишь трактор, а ночью ему ремонт нужен. Директором станции был тогда Куликов Вадим Петрович, рослый, огромный. Попивал он. Два года проработал я, говорит мне наш-то директор: завтра к семи вечера будь в районе. Задержался я. Приехал в начале восьмого. Указали мне в исполкоме, куда идти. Захожу. Сидят за столом человек десять. По какой причине опоздал? Так и так, мол, подшипники полетели, провозился. «Плохо ты начинаешь, — один говорит, — тебя обсудить, утвердить на главного хотят, а ты с отговорок за опоздание начинаешь!» И все, знаешь, с покровительством смотрят на меня. Я сел было, а мне тот же говорит: «Погоди, не садись. Как же ты смотришь на свое опоздание?» И в голосе покровительство. А меня это, знаешь, в жар бросило: чего меня допрашивать? Чего меня обсуждать и утверждать? Да я сам себя